(окончание)       Наиболее отчётливо вспомнился Степану его дед, потерявший в десятилетнем возрасте в ту страшную войну практически всех своих близких родственников и живший вместе со своей очень старенькой бабушкой. Старушка горе одиночества, как смогла, перемогла и помогала внуку подняться на ноги. И когда тот, войдя в возраст, женился на девушке, которую, как бы сейчас сказали, любил с детского сада, порадовавшись правнучке (будущей Степановой матери), тихо закончила свой жизненный путь. Оставшись без старших в доме, молодая семья продолжила свою жизнь в любви и согласии, много работая и понемногу вылезая из нужды. А была у Степанова деда мечта: устроить жизнь своей возлюбленной если уж не совсем панскую, то близкую к этому. И заразил он этой своей мечтой и свою жинку, и та захотела того же, но уже для него.  Поэтому в работе она старалась не отставать от мужа и уже не на первом месяце беременная, из-за молодой своей глупости надорвалась, случилось у неё кровотечение, мужу ничего не сказала, а на следующий день её уже не стало…   Обездвиженный горем сидел он, почти бессмысленно смотрел перед собой, пока его внимание не привлекала его двухлетняя дочь, которая с серьёзной деловитостью хлопотала неподалёку от него. И когда она принесла ему какой-то камешек и, положив его в его руку, опять пошла по своим детским делам, вот тогда он и решил, что вырастит её сам, и никакой мачехи у его дочери не будет. Тогда не все односельчане одобряли дедову бобылью жизнь и уговаривали жениться, тем более, что мужиком он был справным и работящим. Но на уговоры дед не поддался и со своим вдовством не расстался. Степанова мать росла, как и все, помогала отцу. Пришёл день, она пошла в школу и, чем старше становилась, тем больше брала на себя женской домашней работы.

     По окончанию школы решили они с подружками съездить в Киев, по Крещатику прогуляться. К её удивлению, отец отпустил её легко, даже денег дал больше, чем она просила. А там, в городе познакомился с ними молодой парень, он угощал их мороженным и прочими сладостями, катал в парке на каруселях, много шутил и окончательно очаровал всю их девичью компанию. Это был будущий Степанов отец, который жил и работал на северах и в свой первый отпуск решил заехать на родину своих родителей. Появление под своими окнами дочкина ухажёра Степанов дед встретил спокойно, пригласил его в дом, расспросил обо всём и видя, что тот, хотя и отпускник, всячески старается помочь, не гнушаясь никаким делом, не стал мешать этой, как он видел, взаимной любви. Поэтому через месяц у них в хоте уже звучали свадебные песни. Когда закончился длинный северный отпуск, дед дочь с зятем не отпустил: жить молодым было пока негде, а Сибирь - это Сибирь. Когда зять приехал вновь, то хата встретила его не только радостным смехом жены, но и мощным детским плачем. Что-то, а поорать маленький Степан умел, чем веселил и отца и деда. Так и пошла семейная жизнь: зимой Степанов отец работал на северах, добывал нефть и газ, а в отпуск ехал к жене на Украину. Дед, выдав дочь замуж за хлопца, у которого и гроши дюже водились, и который, опять же, его, своего тестя уважал и слушался, как-то пооттаял душой, с его лица сошла сосредоточенная угрюмость, и он часто улыбался, глядя на своего внука. Степан не просто любил деда, он его обожал. Особенно ему нравились дедовы рассказы о казаках, об их благородстве, товариществе и весёлой их кочевой жизни.  При этом по рассказам деда всегда выходило, что украинские казаки самые наилучшие казаки во всём. Наслушавшись деда, Степан мечтал, как сам станет казаком и будет вместе с другими казаковать и творить добрые дела на земле. А ещё Степан усвоил общеукраинское желание незалежности и то, как они, в конце концов, утрут нос москалям, которые не дают им украинцам правильно жить, всё у них забирают. Вот наступит незалежность,  и они запануют на зависть москалям. Справедливости ради, надо сказать, что понятие «москаль» у Степана, как и у всех его односельчан, носило весьма и весьма расплывчатый характер, например Степанов отец под эту категорию никак не подпадал. Больше того, немало односельчан завидовали его заработкам, при этом, правда, сами мёрзнуть в Сибири не желали. И вот случилась на Украине незалежность…

     Степанов дед, выполнив свою единственную на то время задачу: вырастил дочь и выдал её замуж за хорошего хлопца, дальше не знал, что ж ему самому-то теперь делать. Конечно, воспитание внука вещь важная, но вот куда ему самому жить – это был, по всей вероятности, очень непростой для него вопрос. Поэтому украинская мечта о независимости, в результате которой обязательно должно наступить привольная и богатая жизнь, заняла мысли деда. Вот и наступила украинская независимость, но не принесла с собой ни сколь-либо серьёзных изменений ни в саму жизнь их села, ни в жизнь страны в целом.  Запановать без москалей пока не получалось, более того, возрастало бесправие, снижалась социальная защищённость, которая во времена Союза воспринималась, как нечто самой собою разумеющееся. Появилось много панов, вот они-то без москалей и пановали, как им хотелось, не ограничивая себя какими-то иными рамками, кроме собственных финансовых возможностей. Исчезновение спокойной и размеренной советской жизни, и погружение в то, что в России тогда называли беспределом, сильно разочаровало украинцев, хотя в России, как им говорили было ещё хуже.  Конечно, как же иначе могло быть без Украины-то, но, всё же, обрушившаяся на их головы реальность мало радовала украинцев и, тем более, совсем не походила на великую мечту о славной незалежности. Дед загрустил, хотя уровень его личной жизни и не упал, как это произошло у односельчан, потому как Степанов отец продолжал добре снабжать грошами.  Сама действительность уязвляла честолюбивое самолюбие украинцев, поэтому честить москалей они принялись гораздо чаще, не беря во внимание всю абсурдность этого своего подхода. К тому же за ненадобностью наконец-то покинула деда чувство напряжённой ответственности, с которой он один растил дочь, и старик начал выпивать, а где гроши и выпивка, там всегда собутыльники. Мать не разрешала устраивать пьянки у них дома, поэтому Степану нередко приходилось по вечерам искать деда и практически  притаскивать домой. Такая жизнь плохо сказалась на деде, он начал сдавать здоровьем и слабеть умом. А однажды и вовсе пропал из села, как позже выяснилось, он поехал в Киев, выяснять там, что и почему не так на ридной Украине. Вернулся дед из Киева убеждённым националистом, что было дико для его односельчан. Степан с матерью оторопело слушали разглагольствования деда, теперь уже всегда подогретые горилкой, и не знали что с ним делать. Однажды произошло событие, которое вообще перепугало Степана. Как-то дед позвал Степана в сарай и, вытащив откуда-то немецкий автомат с двумя магазинами патронов, сказал, что это автомат его брата партизана, которого кто-то из села предал полицаям,  когда тот приходил в село навестить семью, и дед спрятал оружие,  но брата это не спасло. И вот, размахивая оружием, дед говорил, что нужно убивать москалей, так как от них всё зло, и скоро он засядет в придорожных кустах и будет их там поджидать. Степана поразила подлость и бессмысленность такого убийства, он постарался увести деда в дом, где усадил подле горилки и, когда дед уснул, пошёл в сарай и перепрятал автомат. Эту сцену дед забыл, как забыл вскорости и многое другое. Он перестал ходить с собутыльниками по селу, а всё больше времени просто сидел глядя в одну точку. Потом в один из дней дед встал и, как-то сильно напоминая себя прежнего, подошёл к Степану, потрепал его по голове и велел уезжать из Украины и строить свою личную жизнь.  Потом аналогичный наказ дал и дочери, что после его кончины ей лучше ехать к мужу, потому как они из-за него совсем остановили свою жизнь. Старухи, всегда ворчавшие на деда, на его похоронах к удивлению Степана искренне его оплакали и говорили, что вот теперь он со своей Галей опять вместе, и почему-то радовались за неё.

     Как ни сильно за последние годы дед и не вымотал своих дочь и внука, им всё ж без него дом казался пустым. Степан решил уехать и при первой же возможности отправился туда, куда позвала его мечта – в Польшу. В героических рассказах деда главными соперниками украинских казаков были поляки-ляхи. Ничто и ничего,   никакого отзвука былых великих баталий украинских казаков не нашёл Степан в Польше, разве что обрёл очередного четвероногого друга, но это не в счёт, потому как собаки всегда были к нему дружелюбны. Неизвестно, сколько бы ещё времени провёл бы Степан на польской стороне, но однажды к их батрачьей ватаге, когда они все вместе сидели и что-то праздновали в местном кафе подошёл пожилой поляк. Помимо всего прочего, он сказал: «Польша воевала с Россией, пыталась оттяпать у неё Смоленск или вообще покорить, в итоге сама была поделена и перестала существовать как самостоятельное независимое государство. Революция в России вернула Польше самостоятельность, а после сорок пятого года Россия забрала у немцев и вернула Польше Гданьск и заказывала корабли на Гданьской судоверфи. Тамошние грузчики создали «Солидарность», требуя независимости от России. Теперь у нас есть зависимость от Евросоюза, и нет в Гданьске судоверфи, а поляки ищут работу по всей Европе. Россия придумала и создала для вас государство и назвала его Украиной.  Вы захотели независимости от России, получили её и теперь копаетесь на польских огородах вместо того чтобы заниматься на этим на своих – такая вот она Россия…»  После этих слов поляк в ироничном жесте поднял свой бокал отпил из него и, ещё раз как-то насмешливо осмотрев всю вдруг ставшую угрюмой компанию,  отошёл восвояси.  А меньше, чем через неделю,  они покинули эти места.

На третий день своего плена Степан проснулся, рано, так, как вставал всю свою жизнь. Он, как смог, убрал свою постель и начал привычно искать для себя дело. И дело нашлось,  и не одно: он начал прибираться в лазарете. За этим занятием его и застал доктор, пришедший навестить раненых. Степанову активность он одобрил, при активном движении раны быстрее заживают, только посоветовал не перетруждаться и почаще отдыхать. Вскоре активизировался и весь ополченский бивуак. Пришло несколько раненых, получивших свои ранения в каких-то ночных столкновениях, и Степан, повинуясь своему природному пониманию того, что нужно делать, начал помогать доктору, насколько это позволяли его ранения и вольно-подневольное положение.  К середине дня он настолько преуспел, что во многом заменил доктору Михалыча. А между этими делами он наблюдал протекающую вокруг него жизнь. Степан ещё вчера заметил, что ополченцы, обращаясь друг к другу, используют не только военные позывные, но и обращение «брат», и сегодня, благодаря обострившемуся мировосприятию, до него дошёл смысл такого обращения. Ополченцы были людьми, которые по велению души собрались здесь делать эту опасную работу, единственно возможную для них в данное время и при данных обстоятельствах. И именно эти два фактора  -  смертельная опасность, висящая над каждым из них и добровольное положение - объединяло их в союз, который был выше любых собственных желаний и при этом не только не умалял личность каждого из них, а, наоборот, выделял каждого, подчёркивал его значимость в глазах друг друга. И именно причастность к этому союзу и горела во взгляде любого ополченца, когда он обращался к другому ополченцу, не зависимо от заслуг и положения, как здесь в военной иерархии, так и там, в гражданской жизни. Потому они и ценили друг друга, что в любой момент их столь разноликое сообщество могло превратиться в единый и слаженный боевой организм, готовый умно и эффективно действовать и потому смертельно опасный.  Когда Степан понял, что это за союз, душа его и ликовала и сжималась от горя, ведь это и была та благородная казачья вольница, подчинённая и строгой субординации, и жестокой необходимости. Он, наконец, нашёл её – свою мечту и внутренне плакал от горя, потому что пришёл сюда, как враг, и союз этот как раз и ополчился, чтобы защититься от таких,  как он. И вот, глядя на эту самую святую русскую дружбу, Степан как никогда остро ощущал одиночество и отчуждение от этого светлого мира русских людей, сражающихся за свободу. А где-то неподалёку пели ополченцы, и в помещение долетали слова песни: «Слушай, товарищ, война началася, бросай своё дело в поход собирайся…»

     Под вечер вернулась уходившая в разведку группа бойцов, и они принесли в медсанбат своего раненого товарища. Врач потребовал сразу же положить его на операционный стол, они осторожно сделали это и столпились неподалёку тревожной и немного беспомощной группой. После операции врач сказал, что, хотя положение раненого тяжёлое, он вне смертельной опасности, потому что доставили они его сюда вовремя, а теперь ему нужен покой. Вот только тогда его товарищи, не сдерживая эмоций, шумно и с облегчением выдохнули и потянулись к выходу. Дежурить около раненого остались Михалыч и Степан. Вскоре немало набегавшийся за день Михалыч прикорнул, и на дежурстве остался только Степан. Почти каждые полчаса, чтобы проведать товарища, в палату заглядывал кто-нибудь из ополченцев, и первое время они настороженно смотрели и на Степана, и на его манипуляции. Степан и сам вначале удивлялся странности ситуации: вот он раненый и пленный выхаживает раненого ополченца, а потом, увлёкшись своими обязанностями, и вовсе забыл об этом. Нужно сказать, что в отряде было три непререкаемых авторитета. Первый – это командир Туча. Никогда и никому из ополченцев не могло и в голову прийти не только что не выполнить приказа или какого-либо распоряжения своего командира, но и даже не исполнить его с должной старательностью и расторопностью. Вторым шёл Михалыч, все ополченцы знали, что он прапорщиком не один год оттоптал по военным афганским дорогам и немало спас солдатских жизней, нередко подставляя при этом свою.  А третьим а этом списке был наш раненый доброволец казак из Ростовской области. Он как-то умел своими действиями, а иногда и просто присутствием уравновешивать мир. В его присутствии всё как бы вставало на единственно правильные места, а если что-то было не так, то любому было ясно и понятно, что и как необходимо сделать, чтобы порядок и гармония восторжествовали. При этом сам он жил, как это удавалось в военном лагере, и воевал так, как он него требовали обстоятельства и командиры. При других обстоятельствах, возможно, и не сразу бы заметили эту его особенность, но в условиях войны её не только заметили, но и правильно оценили. Поэтому когда группа, с которой он уходил на задание, возвращалась, все встречные ополченцы в первую очередь выискивали его, жив ли он, не ранен ли, да и те, с кем он вместе воевал, не сговариваясь, старались уберечь его, насколько это было возможно в условиях боя. А в этот раз от снайперской пули всё ж не уберегли.

     Степан смыслил в медицине не больше, чем любой из ополченцев, и действовал, ухаживая за раненым, больше по пригляду, повторяя всё то, что делал в аналогичной ситуации Михалыч или фельдшер Антонина: вытирал раненому вспотевший лоб, смачивал губы, поправлял одеяла, возвращал на место руки и так далее. Единственное, что добавил от себя Степан, так это то, что он всё время тихо, вполголоса с раненым разговаривал: хвалил его за что-то, что-то объяснял или просто рассказывал о происходящим вокруг. Если бы проснувшийся Михалыч спросил Степана, зачем он это делает, ведь раненый в бессознательном состоянии и, скорее всего, его вообще не слышит, то наш новоиспечённый эскулап вообще бы не понял, о чём его спрашивают, потому что он чувствовал внутреннюю необходимость говорить с раненым и просто следовал ей. Как бы там ни было, но ближе к утру ополченец перестал постанывать, дыхание его стало спокойнее, глубже и ровнее – он погрузился в оздоровительный сон, а через некоторое время прикорнул тут же возле него и Степан. Проснулись они практически одновременно, и первый вопрос ополченца был о том, что сказал доктор. Степан передал всё сказанное доктором вчера: и об извлечённой пуле, и о серьёзной ране и о том, что несколько дней его нельзя никуда перевозить, и что в целом, хотя положение и серьёзное, он, ополченец, пойдёт на поправку. На вопрос о том, как его зовут, Степан вдруг неожиданно для себя ответил со всей накопившейся в его душе горечью: «Как меня зовут? Мама с тятей назвали Степаном, а называли меня и украинцем, и хохлом, и вот теперь я стал укропом, укрой…» Спросил ополченец Степана о его семье, сказал при этом, что у него самого дома в станице ждут его жена и трое детей. Степан рассказал о своей семье, о матери, отце, младшем брате, который, давно закончив институт в Питере, практически всё время проводит в полярных и приполярных экспедициях. О том, как десять лет назад хотел он жениться на дивчине из своего села, а та, узнав, что с денежными переводами от отца возникли перебои, отказалась выходить за него. Жадная до грошей оказалась, и после этого он, Степан, решил не жениться до тех пор, пока сам на ноги не встанет или не встретит свою казачку. Много ещё о чём поведал Степан своему собеседнику, почувствовав какое-то неизъяснимое родство душ с этим добровольцем, он поделился с ним тем, что никому и никогда не говорил, и о своих новых планах, желании стать настоящим строителем, таким, как его бригадир и их хозяин. Странное дело, вот сейчас беседуя с раненым ополченцем, Степан, пожалуй, впервые в жизни перестал чувствовать себя в своей внутренней жизни одиноким. Обрадованный тем, что наконец он нашёл товарища, Степан наслаждался этим новым для себя состоянием и отвлёкся от окружающей действительности даже как-то забыл её.

     Эту идилию нарушил Михалыч, он прямо из штаба направился к Степану с хорошей вестью о колонне с гуманитаркой, собранную и направленную Степановым начальством, которая уже пересекла границу и ближе к концу дня будет здесь. Так что скоро Степан вернётся на свою подмосковную стройку к своим заждавшимся товарищам. Услышав об этом, Степан поскучнел и сник. Эта перемена в настроении своего собеседника не укрылась от раненного, и он спросил, в чём дело, почему известие о скором отъезде Степана не обрадовало. И он рассказал добровольцу о том глуповато-злобном украинском пареньке, который расколотил несколько кубов дорогого кирпича, надеясь тем самым досадить москалям, а наказал своих же земляков. А вот так же, как бригада смотрела на этого придурка, теперь все на стройке будут смотреть на Степана, потому что он, Степан, теперь в их глазах самый настоящий укра. «Не думай так. Ты, брат, не укра», – сказал ополченец, – «А в плохие обстоятельства любой может попасть». По-видимому, эта фраза отняла последние силы у раненого, ведь они и без того долго со Степаном беседовали, и он, замолчав, погрузился в лёгкий сон.

     Оставив задремавшего раненого, Степан вышел на воздух. Обращение «брат» приятным теплом разливалось в его душе, он чувствовал духовную связь с добровольцем из Ростовской области, а также причастность к тому главному, что делал его духовный брат. Он начал понимать свою личную необходимость продолжить это дело, тот долг, который привёл казака добровольцем на Донбасс, теперь звал его, Степана. Столь стремительное взросление, которое за последние дни испытал Степан, оставило далеко позади его личность, и он  пока не во всём мог думать взрослые мысли и поступать по-взрослому. Степан понимал, что обязан заменить своего товарища, но не понимал, как. Хотя «укрой», «укропом» Степана из ополченцев никто уже не называл, он всё же думал, что они не примут его в свой союз и своим считать не будут, и он для них так и останется чужим. Он почти верил, что там на подмосковной стройке его встретят нормально, но… прежнего отношения, скорее всего, уже не будет. Степан вспомнил виноватые глаза деда, какими он смотрел на них с матерью в последние дни перед своей кончиной, и теперь, как никогда, понимал его, потому что он тоже чувствовал себя не только виноватым, но ещё ему было стыдно, словно он совершил что-то мерзкое, и все об этом узнали. Ему захотелось позвонить своему бригадиру и спросить у него, что ему делать, как поступить, но Степанов телефон был всё ещё у Тучи.  Возможно, на его вопрос мог ответить Михалыч, но и его не было поблизости, а разговаривать с кем-либо ещё Степан не решался, да и кто бы стал говорить об этом при данных обстоятельствах. Поэтому время прибытия гуманитарной колонны Степан ожидал, как приговор себе: привезли меня, как пушечное мясо, а теперь, но уже нашкодившее, увезут… Живи, Степан, и радуйся.

     К лазарету неподалёку от входа, у которого сидел Степан, подкатила «Газель», и из неё выскочили несколько ополченцев и начали со всеми предосторожностями выгружать окровавленные тела, у всех ополченцев при этом лица были очень злые. Степан смотрел на эту суету, на кровь, которая обильно капала из кузова машины. Один из раненых умер по дороге, и его,  достав из машины, положили возле Степана, и он в каком-то страшном оцепенении смотрел на него, не в силах не пошевелиться, не отвести взгляда от того, что ещё возможно меньше часа назад было просто человеком. Кто-то из ополченцев сказал прибежавшему доктору, что все эти гражданские люди подорвались на растяжках, которые установили укры при отступлении на их огородах. «Ведь знали сволочи, что гражданские обязательно пойдут в свои огороды. Вот суки, только и умеют подло людей убивать! Нелюди!» после этих слов перед Степанов вновь выплыла картина, когда дед, размахивая трофейным автоматом своего брата-партизана, повешенного полицаями, собирался убивать москалей. «Автомат, у меня же есть автомат! Он же с той войны дожидается всё тех же врагов…» Степан встал и, подойдя к суетящемуся около раненых Михалычу, сказал ему, что он пойдёт.  Михалыч в этом время срезал с раненого тела одежду, поэтому, не отвлекаясь и не поднимая головы, просто сказал: «Хорошо, иди», и Степан вышел из медсамбата. Оглядевшись вокруг прощальный взглядом, Степан решительно зашагал на запад. Повсюду ему попадались уродливые следы войны, и чем больше он видел разрушений, тем скорее хотелось взять в руки, теперь уже вожделенный трофейный немецкий автомат. Уже на окраине ему встретился направляющийся к штабу ополченец, который, завидя сосредоточенное лицо Степана, которое как-то забавно сочеталось его прихрамывающей походкой, с весёлой шутливостью спросил: «Куда это ты, Степан, уж не мстить ли украм направляешься?» Степан в ответ сосредоточенно кивнул и пошёл дальше.

     Да, Степан, покидал свой рай без огорчений, потому что знал, что он существует и на самом деле он огромный и он сам, теперь является его частью.  И пока его «брат» – ростовский казак-доброволец, ранен, он Степан заступает на его место и будет сражаться с этой нерусью, которая захватила Украину и убивает русских людей без всякого разбора. Как же могли украинцы забыть о том, что они русские, ведь помнят же об этом псковичи, куряне, смоляне, ростовчане, белорусы, а мы забыли и отдали себя во власть неруси, которая заползла на украинскую землю и отравила её, сделала из неньки мачеху, а мачеха, теперь начала превращаться в настоящую ведьму. «Мы, вам не укры, – куда-то в строну Запада мысленно сказал Степан, – и вы ещё не раз пожалеете, что решили нас ими сделать, пожалеете, а вот вас, нерусь, никто жалеть не будет! Думаете, совсем нас охмурили и обольстили своими песенками о том, как мы вот-вот ещё немного и запануем. Да дури в нас много, поэтому и немало находится таких, которые вам верят, хотя на самом деле плевать им на вас, им бы главное гроши, потому и убивать готовы, хоть нас, хоть вас: нахлебаетесь вы ещё от них». Тут, Степан вспомнил, как быстро убегали с поля боя нацгвардейцы, и со злобной иронией ухмыльнулся: «Скоро они за вас и примутся. Это ополченцы кусаются, а вы вот да и гроши ваши ой как им нравятся…». Тут Степан вспомнил своих сослуживцев, семейных взрослых мужиков обычных работяг:  «А таких, как я, много и скоро будет ещё больше, потому что у них у всех есть родственники и они знают, что убивали и калечили их не ополченцы, нет, а вы и они будут вам мстить! Нет в вас никакой спокойной и величественной русской гордости. Ибо не веруете вы Богу, и нет его в вас. Всё, что вы умеете – это быть рабами и слугами. Русскому богу слуги и рабы не нужны, потому, что он в нас.  И не может русский Бог быть самому себе слугой или рабом, поэтому мы все свободны. А что понимает раб в свободе если и живёт и делает всё по принуждению?  Свобода для него – это разбой. Разбойников уничтожать надо». Степан представил себе, как он с автоматом убивает всю нерусь, заполонившую его любимую Украину.  Но добрая Степанова душа  тут же стала его спрашивать, а как он будет отличать простого придурка от этой погани так, чтоб наверняка?  Ведь придурку-то и простой оплеухи достаточно, ведь легко и перепутать и послать пулю не туда…  Ополченцам проще: в него стреляют – он стреляет, там фронт…  А как надо действовать в тылу, сможет ли он, правильно выбирать мишень?...  Появившиеся сомнения не убавили в Степане решительности, но он начал понимать, что его война совсем для него не простое дело, этак и обычным душегубом легко стать, если не разобраться точно, кто действительно враг, а кто так. Степан почувствовал, что он сильно устал и прихрамывает всё сильнее, при этом у него начал намокать правый бог, похоже, открылась какая-то из ран. «Могу и не дойти, – подумал он, – надо взять палку», и Степан начал спускаться с дороги. Придорожная канава была в этом месте глубокой и, не удержав своей раненой ногой равновесия, Степан упал на дно канавы и наткнулся лицом на грязно-серый шнур, уходящий в строну от дороги. Он понял – это растяжка и тут же мелькнула в сознании давешняя картина с окровавленными телами и капающей с машинного кузова кровью.

     Одиночный и необычно сильный взрыв привлёк внимание всего военного лагеря, а один ополченец, махнув в ту сторону, откуда донёсся звук взрыва, сказал, что туда пошёл Степан. Михалыч, окликнув водителя, быстро впрыгнул в кабину и «Газель», громыхая незакрытым и всё ещё окровавленным задним бортом, быстро покатила на запад. Место взрыва они нашли быстро. Огромная воронка на обочине, частично развороченное  и присыпанное землёй дорожное полотно, посечённые осколками кусты и деревья по обеим сторонам дороги - всё это говорило о том, что взорвавшийся фугас был очень мощным. Степан лежал на дне канавы почти полностью засыпанный землёй, и когда ополченцы вытаскивали его изломанное взрывом тело, то обнаружили, что Степанова рука сжимает грязно-серый шнур…

     Похоронить Степана решили здесь же в воронке. Перед тем как засыпать его землёй, ещё раз взглянули на чистое и светлое Степаново лицо, и Михалыч, со слегка неловкой мужской нежностью, закрыл у погибшего его карие очи. Над холмиком соорудили крест, на котором Михалыч написал: «Здесь погиб при разминировании Степан», - подумал и добавил: «Строитель. Мир праху его». Потом молча постояли над свежей могилой, думая ту думу, которая уже не одну тысячу лет нисходит на русских воинов, когда они стоят над прахом своих павших товарищей. И когда вышедшее из облачка Солнце вдруг как-то очень уж ярко брызнуло своим светом и на могильный холмик и на всё вокруг, а невесть откуда взявшийся лёгкий ветерок тепло и ласково погладил их лица, они, перекрестившись на крест, сели в машину. На обратном пути, всё это время молчавшие водитель и Михалыч, наконец заговорили. Водитель не понимал, зачем Степан дёрнул шнур или не знал, что это растяжка?

     - Да, знал, – сказал Михалыч, – храбрый он был парень, а погиб от неопытности. Эх, не доглядел я, не доглядел. То, что он не хочет ехать в Россию, я сегодня утром понял, но о том, что он пойдёт на запад как-то не подумал. Видимо домой шёл. Было у него там что-то важное, за этим и пошёл. А может и сам хотел без нас воевать, думал, что мы не забудем или как-то напоминать станем, что служил он до этого в украинской армии. А вообще, славный парень был, наверное, до этой войны он и мухи-то ни одной не обидел. Убивает война дельных для жизни людей, вот за это я больше всего её ненавижу.

     Вечером Туча обзвонил всех, кто был записан в телефонной книжке Степаного телефона и сообщил, что ополченец Степан сегодня героически погиб, и всё его подразделение скорбит об этом их славном товарище и обязательно отомстит украм за его гибель. Когда же к вечеру уже разгрузившаяся гуманитарная колонна собралась отправляться назад, к Туче подошёл один из её сопровождавших и сказал, что взял в своём охранном предприятии отпуск и хочет остаться у него в подразделении на пару месяцев. Командир согласно кивнул и спросил, каков его позывной. Новообращённый ополченец подумав немного спросил, как звали парня, который погиб сегодня. Услышав имя он ещё немного подумал, при этом в его руке крутился армейский нож, да так быстро, что окружающие зачарованно смотрели на выписываемые им хищно блестящие быстрые молнии.

     - Мой позывной «Степ», спляшем с украми, да только не гопак.

                                                                                                                                Василий Ивашов.